Я появился на свет благодаря классической музыке.
Ей было тринадцать лет, и она с ума сходила по этим сонатам, этюдам, а уж ноктюрн казался ей лучше смеха.
Ее фортепиано летало выше всех, и тот, чье имя пропало в истории, сказал ее испуганным родителям, что детке нужно учиться и есть место в музыкальном училище, кажется, на Литейном или Моховой, но в старинном особняке с витыми перилами в Ленинграде.
Шел год от рождения Христа 1934-й, дело было в Бобруйске, и Моховая вместе с Литейным были где-то там, в космосе.
Ей было тринадцать лет, и она трясла родителей, и раскачивала их сердца, как на ветке, пока не отправилась в одиночество, то ли в Петербург, то ли в Ленинград, жить своей музыкой.
И поэтому она выжила.
В бобруйском гетто погибли и те, кто с плачем ее отпускали, и те, кто к ней со смехом цеплялся, и те, с кем я мог быть в детстве не разлей вода. Они просто не родились.
В моей жизни никогда не было Бобруйска. Мы никогда больше не возвращались в этот свет, в эту тьму. Моя мать, полная энергии и любви, не могла просто говорить об этом, но я всегда знал, что появился на свет только потому, что в один прекрасный день 1934 года она вытрясла душу у тех, кто любил ее больше жизни, и отправилась в одиночестве, в смешном детском состоянии, в город, полный неизвестности, на шаг от голодного обморока, но в путь, в путь к своей музыке.
И поэтому мне всю жизнь кажется, что я в дороге, что ничего не закончилось и что все только начинается, и единственное, что нужно, это быть в пути. Но это – "быть в пути" – я говорю каждому, кого знаю, заменяя это еще и на – "быть в полете" – что, в сущности, одно и то же.
! Орфография и стилистика автора сохранены
